Мифологичность мышления героя в рассказе И.С.Тургенева «Касьян с Красивой Мечи» Воронеж asdf. «Было Красивой Мечи Касьян с красивой мечи главные герои

Повествование рассказа И. С. Тургенева "Касьян из Красной Мечи" ведется от лица рассказчика, который терпеливо ждал прибытия домой после очередной охоты. Он держал путь на телеге по неровной пыльной дороге в один из знойных дней. Однообразное передвижение колес повозки было нарушено беспокойством кучера, который пытался опередить похоронную процессию, считая это плохой приметой. Из-за погнувшейся оси колеса повозка накренилась и встала. Спутникам пришлось почтить память покойника, которого пронесли мимо них. Им оказался Мартын, трудолюбивый плотник из Рябой. После каждый отправился своей дорогой.

Спустившись на сломанной телеге к Юдиным выселкам, на одном из дворов они обратились к старичку маленького роста по имени Касьян. В народе его называли "блохой". Касьян с Ерофеем оказались давними знакомыми.

От него гости узнали, что деталь для колеса можно найти только на соседних сечах, куда рассказчик и отправился вместе с Касьяном. Решив по пути поохотиться, он подстрелил коростель. Но вдруг с удивлением услышал от старика о совершенном грехе из-за убийства птицы. Слова о том, что нельзя пускать кровь вольным птицам, звучали необычно. Они вызвали недоверие у охотника. Сам же старик занимался тем, что ловил сетью коростель для продажи в другие деревни с целью развлечения. По пути он рассказал о своем прошлом, о том, что после смерти барина пришлось покинуть родные края.

В лесу рассказчик и старик встретили девочку Аннушку, которую Касьян запретил подвозить. Но он с особым вниманием и нежностью проводил ее взглядом. Позже выяснилось, что дед старательно обучал ее грамоте.

Недовольный охотой мужчина без дичи возвращался обратно. По дороге первым молчание нарушил Касьян. Он признался, что все животные и птицы исчезли из леса благодаря его силе мысли. Не принимая всерьез подобные слова, собеседник в ответ ни чего не ответил.

Колесо было отремонтировано Ерофеем. Перед отъездом рассказчик предложил небольшую сумму денег Касьяну, который охотно их принял. Всю дорогу домой кучер высказывал, недовольство после посещения деревни, не обнаружив там ни еды, ни воды для лошадей. Домой путешественники вернулись поздно вечером. Им пришлось не раз поливать раскаленное колесо водой из пруда.

Рассказ учит через приобщение к природе сохранять ее запасы, благодаря которым на земле существует жизнь, радуя человека своими ценными дарами.

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

• Краткое содержание Три мушкетера Дюма

  В этом историко-приключенческом романе рассказывается о приключении д`Артаньяна и троих мушкетеров, с которым он подружился на дуэли с ними же.

• Краткое содержание Сердца трех Джека Лондона

  Френсису Моргану, жителю Нью-Йорка, досталось огромное наследство от его отца. Томаса Ригана (друг отца) посещает Торрес Альварес и говорит, что в курсе, где находится клад Генри Моргана (потомок Морганов).

• Краткое содержание Кровавая свадьба Лорка

  В доме Жениха, расположенной в испанской деревушке, сидит его Мать. Видя в руках сына нож, начинает гневно ругаться и посылать проклятья тем, кто создал оружие. С той поры, как ее супруг и старший ребенок умерли от ножевого ранения в драке

• Краткое содержание Приключения Гекльберри Финна Марка Твена

  Главный герой Гекльберри Финн воспитывается вдовой Дуглас. Мальчишка ведет себя не по-джентельменски, поэтому женщина прикладывает немало усилий, чтобы его перевоспитать.

• Краткое содержание Нахлебник Тургенева

  В не лишенном роскоши, зажиточном поместье появляются не так давно приобретшие его владельцы – тихая и добродушная Ольга Петровна Елецкая, в девичестве Корина, с обладающим жестким нравом супругом Павлом Николаевичем. Твердый и непреклонный по натуре

Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, - как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.

Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника - дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.

Что там такое? - спросил я.

Кучер мой слез молча и не торопясь.

Да что такое?

Ось сломалась… перегорела, - мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.

Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.

Что теперь делать? - спросил я наконец.

Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника… Да.

И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.

Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом… Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.

Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.

А ты почему знаешь?

Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.

Он болен был, что ли?

Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.

И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.

Однако, - заметил я, - что ж нам делать?

Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу - подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.

Ну, что? - проговорил я наконец.

Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.

Куда же ты? - спросил я его не без изумления.

Извольте садиться, - спокойно отвечал он и подобрал вожжи.

Да как же мы поедем?

Уж поедем-с.

Да ось…

Извольте садиться.

Да ось сломалась…

Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.

И ты думаешь, мы доедем?

Кучер мой не удостоил меня ответом.

Я лучше пешком пойду, - сказал я.

Как угодно-с…

И он махнул кнутом. Лошади тронулись.

Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.

» очень похож на персонажа другого рассказа из того же сборника – Калиныча . И Касьян, как и Калиныч, совершенно чужд практической жизни. Он тоже живет особняком, словно боясь людей, – боясь той «борьбы за существование», к которой так привычен Хорь . Касьян не борется, – он смиренно покоряется всему, что ни выпадает на его долю. Он даже не работает, признает свою полную неприспособленность к жизни.

«Ничем я не промышляю, – говорит Касьян, – неразумен я больно, сызмальства... – Работник я плохой! где мне. Здоровья нет и руки глупы!»

И. С. Тургенев. Касьян с Красивой Мечи. Аудиокнига

С точки зрения людей практических, он – или дармоед, – или, в лучшем случае, «божий человек», «юродивый».Еще ближе Калиныча стоит он к природе: Калиныч любуется ею, как «эстет», – Касьян обоготворяет природу, ценя в ней не только её красоту, – как язычник-пантеист, он преклоняется перед всяким проявлением жизни природы: знает лечебную силу растений, знает заговоры, умеет, «разговаривать» с птицами; пенье соловья волнует его сердце «сладкой жалостью»... Живя только в мире возвышенных, мистических созерцаний, он любит бродить по лесам и лугам, любит оставаться один, лицом к лицу, перед великой «матерью-природой» – сливаться с ней в одну общую жизнь...

«Как пойдешь, как пойдешь... – рассказывает он. – И солнышко натебя светит, и Богу-то ты виднее, и поется-то ладнее. Тут смотришь – трава какая растёт; ну, заметишь – сорвёшь... Вода тут бежит, например, ключевая, родник святая вода, – ну напьешься – заметишь тоже... Птицы поют небесные... А то за Курском пойдут степи, этакие степные места, – вот – удивление, вот – удовольствие человеку, вот – раздолье-то, вот – Божия-то благодать!»

В нем характерно это миросозерцание, – с какою-то чисто сектантскою страстностью проповедует он «любовь и мир» в жизни, – он боготворит все живущее, и негодует на охотника, который убивает «ради потехи» птицу: «великий грех показать свету кровь, великий грех и страх... Ох, великий!» – говорит Тургеневу этот кроткий, незлобивый мужичок-юродивый, наделенный великим даром знать и любить жизнь природы.

И он рассказывает затем Тургеневу о тех далеких краях, «где за теплыми морями живет птица-Гамаюн сладкогласная», где «яблоки растут золотые, на серебряных ветках, в живет всяк человек в довольстве и справедливости». Эти слова открывают нам целый мир тех мистических грез, которыми жили русские люди древней Руси, – они мечтали о «земном рае» – царстве справедливости; они верили в существование где-то на востоке царства пресвитера Иоанна; они зачитывалась «Александрией» и верили, что есть на земле страна света, добра и счастья. В народных сказках эта вера нашла себе выражение в юмористическом определении этой счастливой страны словами: «реки молочные, берега кисельные». Скитания по лицу земли в поисках «правды» – явление тоже чисто русское, историей засвидетельствованное, поддержанное беллетристикой (ср., напр., Печерского: «В лесах»).

Следовательно, и в лице Касьяна, Тургенев изобразил чисто русский образ.

Касьян с Красивой Мечи, подобно Калинычу, любит природу и знает ее. Он чрезвычайно огорчен тем. что его. в числе прочих крестьян, переселили с его родины на новое место. Грусть и негодование вызывает в нас поступок барина, который по своей прихоти лишил Касьяна единственного наслаждения — любоваться природой. На новом месте Касьян совсем растерялся и не знает, к чему приложить свои руки. Он ловит соловьев, но не для продажи, а отдает людям на утешение и на веселье.

Ему хотелось бы уйти в те страны, где, по слухам, «солнце приветливее светит и Богу человек видней, где раздолье и Божия благодать, где живет всяк человек в довольствии и справедливости». Последние слова Касьяна указывают на причину отчуждения его от людей. Кроткий и справедливый Касьян не может жить с людьми, потому что между ними постоянно бывают несогласия и насилия. Но Касьян, живя в отчуждении от людей, не пренебрегает ими, а старается приносить им пользу: он собирает целебные травы и лечит людей. Любовь ко всему живому и отвращение ко всякому насилию вылились у Касьяна в какую-то мистическую боязнь крови.

Когда автор в присутствии его убил коростеля, Касьян закрыл глаза и испуганно прошептал: «Грех! Ах, это вот грех!» а затем завел такой разговор: «Ну, для чего ты пташку убил? Станешь ты ее есть! Ты ее для потехи своей убил … Коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой, и речной … и грех ее убивать … Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не видит, кровь от свету прячется … великий грех показывать святую кровь, великий грех и страх … ох, великий!».

Касьян — это человек «не от мира сего». К практической жизни среди людей, к жизненной борьбе, он совершенно не способен. «Ничем я не промышляю, — говорит он себе, — неразумен я больно, с мальства; работник-то я плохой … где мне! Здоровья нет, и руки глупы». Крестьяне смотрят на него, как на юродивого, и относятся к нему несколько презрительно; «чудной человек, несообразный», отзывается о нем один из них. Но Касьян нисколько не обижается таким отношением, как не жалуется он на свою судьбу, обидевшую его здоровьем и телесными силами.

Смирение, безропотная покорность составляют его отличительную черту: его вместе с другими мужиками переселили со старых, родных мест, где жилось хорошо и привольно, на места гораздо худшие, но Касьян и на это не жалуется: «Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно уж так пришлось», — замечает он по этому поводу. Живя как бы вне человеческого общества, Касьян еще ближе, чем Калиныч, стоит к природе. Он знает свойство всякой травки, умеет ухаживать за пчелами, ловит соловьев, пение которых наполняет его душу «сладкой жалостью». Красота и величие Божьего мира глубоко волнуют и восхищают его. Чуждый практической деятельности, он проводит жизнь в поэтическом созерцании и в бесцельных странствиях по родному краю.

Кроткую и чуткую душу Касьяна смущают зло и страданье, царящие в человеческом обществе, он не может выносить их вида, уходит от людей, «от греха». И не он один наделен такой нравственной чуткостью: «много других крестьян, — говорит он, — в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут» … Но, живя в отчуждении от людей, Касьян все-таки думает о них, старается принести им пользу, чем может: он собирает целебные травы, лечит обращающихся к нему крестьян и слывет среди них знахарем. С трогательной нежностью относится он также и к своей дочке Аннушке. Вообще, все слабое, беззащитное вызывает его симпатию, и эта симпатия распространяется не только на людей, но и на животных. Его кроткая душа любовно объемлет все живущее вообще: всякое насилие и страдание его глубоко возмущают; поэтому, когда охотник убивает птичку, он обращается к нему с горьким упреком и негодованием: «великий грех по казать свету кровь, великий грех и страх … Ох, великий!»

Иван Сергеевич Тургенев

КАСЬЯН С КРАСИВОЙ МЕЧИ

Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного дня (известно, что в такие дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, - как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я. Он задергал вожжами, завозился на облучке и начал покрикивать на лошадей, то и дело поглядывая куда-то в сторону. Я осмотрелся. Мы ехали по широкой распаханной равнине; чрезвычайно пологими, волнообразными раскатами сбегали в нее невысокие, тоже распаханные холмы; взор обнимал всего каких-нибудь пять верст пустынного пространства; вдали небольшие березовые рощи своими округленно-зубчатыми верхушками одни нарушали почти прямую черту небосклона. Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил я какой-то поезд. На него-то поглядывал мой кучер.

Это были похороны. Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом. Тонкий, жалобный голосок одной из них вдруг долетел до моего слуха; я прислушался: она голосила. Уныло раздавался среди пустых полей этот переливчатый, однообразный, безнадежно-скорбный напев. Кучер погнал лошадей: он желал предупредить этот поезд. Встретить на дороге покойника - дурная примета. Ему действительно удалось проскакать по дороге прежде, чем покойник успел добраться до нее; но мы еще не отъехали и ста шагов, как вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть не завалилась. Кучер остановил разбежавшихся лошадей, нагнулся с облучка, посмотрел, махнул рукой и плюнул.

Что там такое? - спросил я.

Кучер мой слез молча и не торопясь.

Да что такое?

Ось сломалась… перегорела, - мрачно отвечал он и с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.

Я слез и постоял некоторое время на дороге, смутно предаваясь чувству неприятного недоумения. Правое колесо почти совершенно подвернулось под телегу и, казалось, с немым отчаянием поднимало кверху свою ступицу.

Что теперь делать? - спросил я наконец.

Вон кто виноват! - сказал мой кучер, указывая кнутом на поезд, который успел уже свернуть на дорогу и приближался к нам, - уж я всегда это замечал, - продолжал он, - это примета верная - встретить покойника… Да.

И он опять обеспокоил пристяжную, которая, видя его нерасположение и суровость, решилась остаться неподвижною и только изредка и скромно помахивала хвостом. Я походил немного взад и вперед и опять остановился перед колесом.

Между тем покойник нагнал нас. Тихо свернув с дороги на траву, потянулось мимо нашей телеги печальное шествие. Мы с кучером сняли шапки, раскланялись с священником, переглянулись с носильщиками. Они выступали с трудом; высоко поднимались их широкие груди. Из двух баб, шедших за гробом, одна была очень стара и бледна; неподвижные ее черты, жестоко искаженные горестью, хранили выражение строгой, торжественной важности. Она шла молча, изредка поднося худую руку к тонким ввалившимся губам. У другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом… Но вот покойник миновал нас, выбрался опять на дорогу, и опять раздалось ее жалобное, надрывающее душу пение. Безмолвно проводив глазами мерно колыхавшийся гроб, кучер мой обратился ко мне.

Это Мартына-плотника хоронят, - заговорил он, - что с Рябой.

А ты почему знаешь?

Я по бабам узнал. Старая-то - его мать, а молодая - жена.

Он болен был, что ли?

Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.

И он нагнулся, пролез под поводом пристяжной и ухватился обеими руками за дугу.

Однако, - заметил я, - что ж нам делать?

Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу - подошел и, не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился в глубокое раздумье.

Ну, что? - проговорил я наконец.

Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе на брови, без помощи рук, одним движением головы, и задумчиво полез на облучок.

Куда же ты? - спросил я его не без изумления.

Извольте садиться, - спокойно отвечал он и подобрал вожжи.

Да как же мы поедем?

Уж поедем-с.

Да ось…

Извольте садиться.

Да ось сломалась…

Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.

И ты думаешь, мы доедем?

Кучер мой не удостоил меня ответом.

Я лучше пешком пойду, - сказал я.

Как угодно-с…

И он махнул кнутом. Лошади тронулись.

Мы действительно добрались до выселков, хотя правое переднее колесо едва держалось и необыкновенно странно вертелось. На одном пригорке оно чуть-чуть не слетело; но кучер мой закричал на него озлобленным голосом, и мы благополучно спустились.

Юдины выселки состояли из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем. Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота. Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев - никто не отвечал мне. Я кликнул еще раз: голодное мяуканье раздалось за другой дверью. Я толкнул ее ногой: худая кошка шмыгнула мимо меня, сверкнув во тьме зелеными глазами. Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я отправился на двор, и там никого не было… В загородке теленок промычал; хромой серый гусь отковылял немного в сторону. Я перешел во вторую избу - и во второй избе ни души. Я на двор…

По самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких шагах от него, возле плохой тележонки, стояла, под соломенным навесом, худая лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть. Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к спящему, начал его будить…

Он поднял голову, увидал меня и тотчас вскочил на ноги… «Что, что надо? что такое?» - забормотал он спросонья.

Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.

Что надо? - спросил он меня опять.

Я объяснил ему, в чем было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз.

Так нельзя ли нам новую ось достать? - сказал я наконец, - я бы с удовольствием заплатил.

А вы кто такие? Охотники, что ли? - спросил он, окинув меня взором с ног до головы.

Охотники.

Пташек небесных стреляете небось?.. зверей лесных?.. И не грех вам Божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?

Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, - он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.